Ай-да Пушкин

Шел 1960 год, уже вовсю свирепствовало развенчивание культа личности. Внезапно «прозревшие» и «ужаснувшиеся» тем, что им поведали на 20 съезде КПСС, дружно рассказывали об ужасах сталинского произвола. Разоблачители почему-то состояли сплошь из соратников Сталина – партийных функционеров всех рангов и обслуживающего их авангарда партии-прессы, и не было среди них самих пострадавших: последних, видимо, не торопились выпускать из лагерей…

Некоторое время спустя в Магадане заведующий сектором печати обкома партии А. Гарающенко позволил мне прочесть свою книжку об ужасах колымских лагерей. Написал он ее в те самые годы разоблачения Сталина по указанию своего руководства. Но вместо ожидаемой всесоюзной славы (чем не второй Солженицын!) едва не поплатился партийным билетом. Импульсивный Хрущев рассердился, узнав о незапланированной инициативе…

Но это так, к слову. Тогда же нам, 13–14-летним мальчишкам, было как-то непривычно наблюдать знакомый портрет над классной доской и слушать своих учителей, рассказывающих о его злодеяниях. Еще вчера они к месту и ни к месту рассказывали нам о великих победах, свершенных под руководством Великого Вождя, а сегодня не переведя дыхания взахлеб – злодей, параноик, убийца миллионов безвинных…

– А где же вы все были, коммунисты, почему молчали, не протестовали? – наивно полюбопытствовал я однажды у исторички, уверенный, что получу подробный ответ. Но произошло неожиданное: миловидное лицо молодой женщины покрылось уродливыми пятнами:

– Вон из класса, чтобы больше я тебя не видела на своих уроках!

На площадке перед зданием школы постоянно гоняли в футбол. И вычеркнутые из моего образовательного процесса четыре часа в неделю оказались весьма кстати.

Однако счастье длилось недолго, – через месяц меня вызвали к директору школы и потребовали вернуться к занятиям, разумеется, извинившись прежде перед историчкой.

Моему счастью помешал государственный закон об обязательном всеобщем образовании: школы отвечали не только за успеваемость, но и за посещаемость.

Директору школы я задал все тот же вопрос. Вместо ответа Софья Юрьевна – прекрасный, надо сказать, человек, – бросила мне: «Иди в класс!»

С историчкой мы больше не спорили. О чем, если я так и не понял ее реакцию на вопрос… Она же не сомневалась, что ее ученик – откровенный сталинист, защищающий тирана.

Мне сообщали, что учитель как бы между прочим выспрашивала о моей семье: есть ли среди нас НКВДэшники, тюремные надзиратели или какие-то особисты (кажется, с этой категорией она связывала миллионы безвинно репрессированных). И видимо, очень переживала, не обнаружив желаемое: мать – машинистка, отец – фронтовик, дважды был ранен, работает инженером на заводе.

Этот человек никак не мог уяснить, почему же в таком случае я защищаю Сталина. Она была убеждена – если ВСЕ осуждают, значит и я обязан делать это.

И невдомек ей было, что мне было совершенно безразлично как славословие в честь Иосифа Виссарионовича, так и его осуждение, что у меня могли быть иные, куда более важные на тот замечательный период заботы и интересы.

Несколько десятков лет спустя мне попалась толстенная книга, изданная в Махачкале – «О репрессиях 30-х годов». Несмотря на обилие архивных документов, книга так и не смогла прояснить поднимаемую авторами тему: сколько же всего дагестанцев было репрессировано при Сталине. Авторами, правда, не слишком уверенно утверждалось: 25 тысяч за 20 лет, но документы показывали иное – всего 315 репрессированных по политическим мотивам. Остальные тысячи – уголовники, не имеющие ни малейшего отношения к изучаемой теме.

Нас же – мальчишек послевоенных лет – вряд ли вообще могли волновать эти цифры. Не только потому, что мы о них не знали. Но прежде всего потому, что злодеяниями вокруг, как говорится, и не пахло. Мы учились, играли, бегали тайком от родителей на море, проказничали, но никогда не слышали о невинно арестованных, осужденных, замученных в подвалах НКВД ленинцах, инженерах-вредителях, писателях и поэтах…

Хотя бывшие зэки среди нас жили. Самый известный – отец одноклассника, вернувшийся из плена. Но он был исключением. В основном же мои земляки отбывали наказания за бытовые драки, воровство, поножовщину, грабежи, убийства. Усеянные наколками, они не очень-то походили на профессоров, секретарей обкомов, людей творческих профессий. Но как виртуозно они играли вечерами на гитарах, какие жалостливые лагерные песни пели...

Так что, будь среди нас или по-соседству хотя бы одна сталинская жертва, мы бы –вездесущие и вечно любопытствующие мальчишки – обязательно о ней узнали. Чтобы тут же забыть. Ибо не нужно было нам это, не до политики и пустой болтовни нам было, мы спешили начать жить.

В политику меня втянула историчка. Изгнав из класса за случайно вырвавшийся невинный вопрос.

Тем не менее, я на нее зла не держу. Наоборот, все эти годы, вспоминая школу, я думал о ней, пытался понять ее ненависть к «мертвому льву», истерическую реакцию на невинный вопрос ученика, который только-только начинает жить и нуждается в поддержке старших.

Личная неустроенность, отсутствие семьи? Или кто-то из репрессированных по политическим мотивам в Дагестане был близок ей, и трагедия того человека показалась женщине вселенской катастрофой, перед которой померкла только что прошедшая Великая Отечественная война с ее миллионами жертв? А может, ее тяготили бытовые условия, в которых она находилась, – прекрасная квартира со всеми удобствами, тогда как вокруг на многие кварталы лепились саманные домики, где на целые кварталы – один водопроводный кран-гидрант?

Только мне почему-то кажется, что ненависть этого человека имела иную основу, подчас не осознаваемую им самим. Она была не просто учителем истории, «барабанившим» предмет по учебнику, не смея отходить от утвержденных РОНО программ, но влюбленным в эту науку человеком, профессионалом, способным работать в любом вузе страны.

Знать историю – значит, уметь сравнивать и делать порой неосознанные выводы. К тому же она успела увидеть царскую Россию: богатую в столицах, и бедную, бесправную на окраинах, происшедшую революцию, свержение царя, гражданскую войну. На ее глазах разрушенная, обнищавшая Россия в считанные годы превратилась в могучее государство. Магнитка, Комсомольск-на-Амуре, Днепрогэс, покорение Арктики – всем этим она гордилась вместе со всеми. Однако все это было где-то далеко. Здесь же, в Махачкале, где она жила, на ее глазах возводились заводы, фабрики, расширялся морской порт, появлялись институты – медицинский, педагогический, сельскохозяйственный, – техникумы, средние школы… Она видела, с каким интересом и желанием вчерашние крестьяне, чабаны, амбалы – портовые <a href=«sila52.ru/»>грузчики</a> из Нижнего Новгорода – и прочая некогда чернь училась, получала знания, новые профессии, с какой гордостью шли эти люди служить в Красную Армию.

Наконец, она стала свидетелем Великой войны – принимала участие в помощи раненым, прибывающим в Махачкалу, провожала своих друзей и товарищей на фронт. И после Победы встречала оставшихся в живых – гордых своей Победой.

Ну а через несколько лет после войны… Здесь мои воспоминания едва ли будут отличаться от ее.

Всегда заполненные библиотеки Махачкалы: чтобы прочесть новинку необходимо было записаться на очередь, которая подходила через 2–3 недели. Забитые до отказа кинотеатры, клубы, театры – русский, аварский, кумыкский… Билеты в филармонию достаешь, только выстояв большую очередь. Стадионы, работавшие с раннего утра и до позднего вечера. Попавших в аэроклуб, в технические секции-моделирования, конструирования считали счастливчиками.

Исключая зиму, все остальные времена года улицы Махачкалы напоминали огромную игровую площадку. Автомашин в начале 50-х на улицах было мало, и мы после школы гоняли в футбол, играли в городки, русскую лапту. Уже взрослым приехав в Нальчик, я увидел слонявшихся без дела своих сыновей в компании дворовых мальчишек. Предложил им сыграть в городки – не знают, что это такое. Спросил, известно ли что-нибудь о русской лапте, – даже не поняли вопроса.

Если во дворе кто-то готовил вкусное блюдо, то его пробовали все: младшие разносили по тарелке в каждую семью. Как-то поинтересовался у матери: почему так поступают?

– Человек, почувствовавший запах еды, но не попробовавший само блюдо, может заболеть, – ответила она.

Зарезали барана – значит, весь двор будет пробовать. Принес кто с моря осетра, – у всего двора рыбный вечер.

Затеял кто из соседей починить крышу, или построить времянку – всем миром чинят, строят…

Стадион «Динамо», что в трех кварталах от нашей улицы… Мальчишкой по утрам бегал на тренировки в футбольную секцию. Много лет спустя в разговоре узнал, что вместе со мной по утрам на стадионе играл в волейбол первый секретарь Дагестанского обкома партии Абдурахман Даниялов – человек по-настоящему уважаемый в республике не только из-за своей должности. Кстати, ни охраны, ни мигалок с сиренами (об этих чудесах даже и не слышали) у него не было.

В начале 50-х на улицах Махачкалы было много безногих инвалидов войны. Передвигались они на тележках – фанерная платформа на четырех подшипниках, –отталкиваясь от земли надетыми на руки приспособлениями, напоминающими пресс-папье. Мальчишки – народ злой, любящий задеть, поиздеваться над юродивым или слабым. Но я не помню, чтобы кто-то из моих сверстников обидел безногого. Они всегда подкатывали к очереди за пивом или к кассе кинотеатра, стадиона, и очередь либо расступалась перед ними, либо кто-то без слов передавал им кружку с пивом или купленный за свой счет билет…

Это был мир простых, непритязательных, но удивительно добрых людей. И когда меня сегодня пытаются обвинить в нарочитом беспамятстве, напоминая о каморках, в которых ютились многие махачкалинские семьи, в том числе и наша, из пяти человек, глиняных полах, печном отоплении, «удобствах» во дворе, одном на 20–30 таких же, как наша, семей, единственной на весь квартал водопроводной колонке, асфальте только на центральной площади и нескольких прилегающих к ней улицах, вечной пыли и непролазной грязи в дождь на нашей улице имени героя Советского Союза Ханпаши Нурадилова, когда при этом меня убеждают, что время Сталина – время задавленных, униженных и вечно напуганных людишек, молчаливо, рабски сносивших все оскорбления и произвол, – я вспоминаю народную мудрость: одним всюду видится грязь, другим прекрасные амфоры, которые изготавливают из этой грязи мастера. Большинство из нас, живущих в то время, видели второе.

Потому мне становится понятной реакция той исторички на мой наивный вопрос. Не могли сосуществовать в одно время и на одной территории два мира – добрых, отзывчивых, готовых жизнь отдать за Родину людей и злобных монстров, измывающихся над ними. Не могли.

Мне почему-то кажется, что сама историчка понимала это. Два человека боролись в этой женщине: свидетель и участник невиданных преобразований в родном государстве – и доверчивый к официальной информации обыватель, которого неожиданно оглушили ужасными страницами из жизни человека, которому она безгранично верила. И она не выдержала, сломалась при первом же наивном вопросе своего ученика…

Впрочем, может, я и ошибаюсь, и дело гораздо проще, чем я пытаюсь его представить.

Полвека прошло с того времени, но я не могу забыть эту историю. Не потому, что задела она меня очень: случившееся – мелкий эпизод в прожитой интересной жизни.

История не оставляет меня потому, что ее не дают мне забыть. Споры о Сталине преследуют меня всю мою жизнь. Я в них почти не участвую, спорят другие – вокруг меня. Сторонники и противники Сталина. Спорят неистово, искренне ненавидя друг друга. Сорок лет перевес удерживали ненавидевшие Сталина. Сегодня, после исчезновения КПСС, победу одерживают уже его сторонники, доказывая рассекреченными документами подтасовки, преувеличения, а чаще – откровенную ложь об «ужасающих» деяниях диктатора.

Однако не это затянувшееся соперничество меня поражает, но другое, не менее поразительное: спорят не соратники Сталина, верой и правдой служившие ему, и не пострадавшие от сталинского режима, но, так сказать, посторонние, не имевшие никакого отношения ни к тем, ни к другим.

Я бы понял ненависть к Сталину Евгения Листопадова, моего дагестанского земляка и старшего друга, который в 17 лет попал в Вятлаг, или Люси Л., московской дворянки, которой «посчастливилось» стать техническим секретарем одного из ЖЭКов, или нальчикских знакомых, родители которых отсидели за княжеское происхождение, или покойного уже Махмуда Эсамбаева, заплакавшего у меня в номере грозненской гостиницы «Кавказ», рассказывая о приезде в Москву из казахстанской ссылки, чтобы поступить в хореографическое училище… Однако ни они, ни сотни других таких же, как и они, ни разу ни словом, ни жестом не «бросили камень» в сторону Сталина. Не потому, что инерция страха продолжала жить внутри каждого из них. Они больше нас видели, больше пережили и были мудрее нас. И потому, как мне кажется, лучше понимали, что жизнь – штука гораздо более сложная, нежели представляют себе сторонники и противники Сталина, что не цифрами и документами она определяется, но результатом. Результат же был перед их глазами: могучее государство, спокойная жизнь, уверенность в будущем…

И быть может, именно этот результат потушил их ненависть, заставил их перестать жить прошлым.

И когда судьба столкнула меня с очередным спором непримиримых, я спросил самого нервного из них: сидел ли он сам, или же репрессированы были его близкие? Услышав в ответ «нет», ушел в вагонный тамбур покурить…

Не в Сталине дело. В парадоксе, который преподнесла природа, или, если хотите, Всевышний, в который уж раз испытав свое любимое создание.

Уважаемый мною писатель Александр Бушин поведал в одном из своих произведений о споре с неким патриотом. В чем-то они не сошлись во взглядах, и возмущенный полковник бывшей Советской Армии с сожалением бросил писателю: жаль, мол, что на дворе не век 18-й, а то бы на дуэль вызвал. Поинтересовавшись предками офицера, Бушин рассмеялся ему в лицо: я из дворян и купцов, а ваши предки – пастухи, так что у нас с вами ничего не получится, непозволительна дуэль дворянина с чернью.

На пятой части суши, называемой Россией, где собраны немыслимые природные богатства, сотни разноязычных народов и племен, Всевышний позволил бесправным, нищим и голодным освободиться от своих хозяев, ценой неимоверных добровольных лишений и страданий построить свое, истинно народное государство. Построить при великом страхе возненавидевшего это государство окружения. А через два-три поколения внуки и правнуки бесправных – отдавших жизни и здоровье за право своих детей и внуков быть хозяевами своего государства, создавших им все условия, что они стали инженерами, директорами заводов и фабрик, руководителями отраслей, о которых в царской России и слышать не слышали, министрами, академиками, генералами и маршалами, – эти внуки и правнуки отказались от всего созданного, добровольно пожелав возвратиться в прежнее, бесправное и полунищенское состояние.

Я не во всем согласен с людьми, доказывающими, что не Сталина уничтожали ненавидевшие его «соратники»: хрущевы, яковлевы, горбачевы, ельцины, – не Сталина вытравливали из нашей памяти враги нашего государства: коэны, солженицыны, войновичи, – но нашу Память, нашу Великую Историю, которой нельзя не гордиться, которая придавала силу любому из нас в самые трудные времена. Вытравливали, чтобы возвратить всех нас в положение наших прадедов и дедов, превратить всех нас в прежнюю дореволюционную бесправную чернь!

С этим невозможно спорить. Однако никакие солженицыны и яковлевы с горбачевыми ничего не смогли бы поделать с людьми, умеющими спокойно, без истерик, основываясь на собственном опыте, наконец, видеть мир, который сами создали, оценивать происходящее. Нам, считающим себя образованными, а значит, культурными людьми, не хватило внутренней культуры и простой генной памяти, чтобы не только сохранить созданное предками, но защитить себя от возвращения назад, в старый бесправный мир. Золотой телец, вещизм победил.

Тут уж Всевышний нам ничем не мог помочь. Быть может, слушая сегодня уважаемых академиков, некогда знатных на всю страну рабочих и инженеров, летчиков и моряков, учителей и профессоров, ветеранов Великой Отечественной войны, жалующихся на нищенские зарплаты и пенсии, не выплачиваемые месяцами зарплаты, издевательски мизерные бюджетные вливания в армию, науку и образование, видя сотни тысяч бездомных детей-беспризорников, ОН горько сожалеет о затеянном некогда в России. Об этом нам никогда, к сожалению, не узнать.

Одно известно – социалистический эксперимент намеренно стали заводить в тупик в те самые 50-е.

С большой полулжи хрущевых и поверивших им наивных историчек началась коррозия. А завершилось все крахом. Последние круги на воде – отмена праздника 7 ноября, парадов на Красной площади, наконец, потушенные ставропольскими газовиками из-за копеечных долгов огни на мемориалах Вечной Славы защитникам Родины, которой уже нет на карте.

Глядь: опять перед ним землянка;

На пороге сидит его старуха,

А перед нею разбитое корыто.